CAMEL Studio

  • Увеличить размер шрифта
  • Размер шрифта по умолчанию
  • Уменьшить размер шрифта

Интервью Льва Наумова журналу "Пойнтер"

ПойнтерВ свежем номере (№11-12) журнала "Пойнтер" опубликовано обширное интервью с писателем, драматургом, руководителем творческого объединения CAMEL Studio Львом Наумовым. Поводом для разговора послужил выход книги "Шёпот забытых букв", однако речь также заходит о Башлачёве, писательском ремесле в целом, кинофестивале ArtoDocs и многом другом.

Ниже приводится текст публикации. Также её можно скачать в формате PDF.


Архетип таланта

Этот молодой мужчина в самом расцвете сил и творческой энергии награждён не только царственным и весьма литературным, в российских культурных традициях, именем Лев, но и умением пахать за семерых. Меметичный образ Льва Николаевича, вгрызающегося плугом в плодородную почву, меркнет перед стремлением Льва Наумова выразить творчески своё "я" в полном спектре форматов современного искусства. Он только что не танцует и не занимается живописью (хотя, возможно, широкой публике об этом просто неизвестно), но художественное слово и глубокий образ бросает в мир щедрыми горстями. Как и божественно театральный Шмитт, Наумов на каждой из "сценических" площадок – органичен и рукоплескателен. Он, по образцу homo sapiens, "человек говорящий". И ему есть что сказать в литературе, драматургии, поэзии, кино и музыке. Потому что среди вселенской энтропии элементы творчества имеют обыкновение перемешиваться в самых причудливых комбинациях. Поводом для разговора со Львом стала книга его рассказов и пьес "Шёпот забытых букв". Её выпустило самое трендовое издательство города – "Амфора".

- Лев, главным героем этого номера журнала "Пойнтер" стал Эрик-Эммануэль Шмитт, ради которого благодарные российские театралы сделали целый фестиваль. Шмитт – фигура выдающаяся: и музыкально, и литературно одарённый, одинаково хорошо умеющий ставить свои тексты на сцене и снимать на их основе кино. С Вами – такая же история: драматург, режиссёр, писатель, поэт, эссеист, биограф, директор кинофестиваля. И вам всего 32 года: длинная творческая жизнь впереди. Судя по тому, что желаете охватить своим вниманием все виды творчества, есть повод судить о том, что Вам или тесно в рамках, или хочется большего – во всех смыслах. Что для Вас творчество, чем от него подпитываетесь, что оно Вам даёт, и что хотите через него передать людям?

- Во-первых, спасибо вам за столь лестное начало разговора, хотя в части поэзии вы мне явно польстили. Во-вторых, в данном случае мне очень приятно находиться в контексте Эрика-Эммануэля Шмитта. Это весьма важный и дорогой для меня автор. Я в высшей степени ценю его драматургию, пьесы "Гость", "Загадочные вариации"... Эти тексты, признаться, мне кажутся более существенными и новаторскими, чем его нашумевший религиозный цикл. Его "Евангелие от Пилата" вызывает мою совершенно белую зависть и досаду – я прочёл его, когда вынашивал отчасти похожую идею, воплощение которой после этого показалось мне совершенно бессмысленным.

Между тем, если вернуться к вашему вопросу, то я бы не говорил о какой-то "тесноте" и "рамках". Для меня между перечисленными вами сферами деятельности нет чётких водоразделов. Они не мешают, а напротив – дополняют и обогащают друг друга. Очевидно, что разные сферы искусства обладают изоморфизмом. Когда я рассказываю студентам, например, о драматургии, то половину примеров привожу из литературы, а половину из живописи, поскольку это нагляднее, яснее – мы сразу видим произведение целиком, тогда как текст кто-то читал, а кто-то нет. При этом принципы сюжетного устройства одни те же. В этом смысле, такая полифония сфер деятельности продиктована не столько желанием "чего-то большего", сколько стремлением подойти несколько ближе к заветному результату (не будем придумывать для его обозначения высокопарных названий).

Знаете, сейчас очень часто можно услышать, что человек XXI века – это субъект с множеством профессий. Речь не идёт о том, что он должен совмещаться какие-то далёкие друг от друга вещи – не о кулинарах-шпалоукладчиках и не о логопедах-тренерах по фитнесу. Но я согласен с тем, что человеку, делающему только что-то одно, не очень легко в наш атомный век. Он может этого даже не осознавать и не чувствовать, но, по крайней мере, мне кажется, он не получает от исторического момента столько, сколько мог бы. А кино, режиссура, fiction и non-fiction литература, они сочетаются великолепно.

Вопрос о том, что это даёт, не очень прост. Точнее, это не так легко объяснить широкому кругу лиц, поскольку очень малое количество людей может представить себя на месте автора и понять круг его проблем, целей и методов. В предыдущем тезисе нет снобизма, но нужно отдавать себе отчёт, насколько сильно это затрудняет задачу. Как много людей оказывается в космосе? Единицы. Вы почитайте мемуары или интервью с космонавтами. Что они рассказывают о сильнейших впечатлениях и том, что им дал полёт? Они начинают говорить об открывающемся с орбиты виде, об ощущении мизерности человечества в географическом аспекте или величия – в технологическом. Я в космосе не бывал, но мне кажется, что это даёт несколько больше.

У меня довольно редкая работа (по крайней мере, в сравнении с работой менеджера среднего звена) – я имею дело с творческой фантазией. В большинстве случаев – со своей собственной. Иногда – с чужой, как в случае кинофестиваля, или когда вхожу в жюри литературных премий, или если пишу о неком авторе. Человечество фантазирует три тысячи лет (считаю чрезвычайно грубо, от эпоса о Гильгамеше). Это создаёт очень мощный контекст, огромный корпус для отсылок в прошлое и прогнозов на будущее. И скажу вам как на духу: вряд ли можно найти занятие интереснее.

- И предыдущий ответ как переход ко второму вопросу. Какой могла бы быть самая лучшая награда, признание, благодарность за Ваше творчество?

- Трудно сказать, я предпочитаю об этом не думать. Мне кажется, очень вредно при написании (если мы говорим о литературе) размышлять о том, как текст будет воспринят. Не стоит слишком много думать о читателе, представлять его себе, адаптироваться под него. Это создаёт существенный риск удариться в пошлость. Но несомненно, что когда произведение уже написано, очень приятно, если оно востребовано и воспринято (я не говорю "понято", поскольку плох тот текст, который столь поверхностен, что сам автор понимает его до конца). Отрадно получить доказательства силы текста – убедиться, что ты что-то предугадал, верно объяснил. Это может создать иллюзию того, что слово на что-то влияет, а также иллюзию того, что это вовсе не иллюзия.

Знаете, Леонид Абрамович Юзефович сказал как-то, что любое произведение после написания шагает по некой карьерной лестнице. И апогея своей карьеры оно достигает, если начинает восприниматься в качестве исторического источника. Только что у меня вышла книга "Шёпот забытых букв", в ней двадцать один рассказ и три пьесы. Самая известная из последних, пожалуй – пьеса "Однажды в Маньчжурии". Там дело происходит по время русско-японской войны, а в центре повествования – русские солдаты и офицеры в плену у японцев. Сюжет пересказывать не буду, но после того, как пьеса была поставлена в "Школе современной пьесы" и на радио "Культура", со мной начали связывать историки и синологи. Одни были благожелательны и говорили, что, дескать, прекрасное повествование, но их страшно интересует, на каких именно документах и свидетельствах оно основано. В каких архивах я работал? Другие, напротив, негодовали, что японцы никогда не могли бы так себя вести и что всё это возмутительно в высшей степени. Я, признаться, этому очень радовался: к моему полностью выдуманному миру стали подходить с историческими мерками. А ведь на самом деле всё это придумано от начала до конца. Да, герои читают в пьесе совершенно реальную книгу. Да, обстоятельства Мукденского сражения и все прочие фактологические сведения на заднем плане полностью соответствуют документам, но на авансцене нет ничего, что не было бы плодом воображения. И то, что сделано по принципам художественного произведения, начинает работать, как альтернативная реальность. Вот это важно, ведь ещё Тарковский говорил, что правда искусства и правда жизни – это совершенно разные вещи. И, разумеется, он совершенно прав.

- О кинофестивале ArtoDocs, чьим директором Вы являетесь, был создан с целью "развития кино именно как вида искусства" (цитирую с сайта). Почему именно кино нуждается сегодня в добавлении в него некоторой доли искусства? А что с театром, литературой, той же поэзий, наконец, которая, если погрузиться в изучение вопроса, буквально фонтанирует сегодня новыми именами, желающими оставить след?

- Вопрос никогда не стоял так: "Ах, какой бы фестиваль нам создать? Может поэтический? Может литературный? Или театральный?" Кино – это особый вид искусства по очень широкому спектру причин, и, не смотря на обилие кинофорумов, нам виделась лакуна, которую мы, надо признать, заполнили. Что отличает кино? Во-первых, фильм меньше других произведений полагается на фантазию своего потребителя – зритель видит готовый "сон режиссёра". Во-вторых, кинолента доставляет намного больше информации, чем текст, музыка и изображение по отдельности, его выразительные возможности удивительны, особенно в наше время. При этом я воспринимаю фильм, как высказывание на кино-языке. Этот язык существенно отличается от привычных вербальных языков, но обладает своей орфографией, своей пунктуацией, синтаксисом, бывают совершенно разные диалекты... Этот список можно длить ещё долго, но наиболее важно то, что сейчас не очень понятно, что такое кино. Совершенно ясно, что этот термин адсорбировал слишком большое количество феноменов и скоро будет его словарный коллапс. Если нам обещают "показать кино", на экране можно ожидать и "Любовь-морковь", и "Броненосец "Потёмкин"". Это может быть чёрно-белым и цветным, звуковым и немым, 2D и 3D, динамичным или вырожденно-статичным в духе композиции "4'33''" Джона Кейджа. Это может апеллировать к интеллекту, к сердцу, поджелудочной железе или мочеполовой системе. Наконец, это может оказаться плодом труда группы профессионалов с бюджетом в миллионы долларов, или тем, что снял один человек на свой недорогой фотоаппарат.

Мне кажется, что сейчас кино занимает ту нишу, что салонная поэзия в XIX веке. Кто такой "профессиональный поэт"? Оценка происходит по результатам. В салоне ни с того ни с сего может появиться Пушкин, который потом станет началом отсчёта и "нашим всем". К сожалению, в салоне могут быть чрезвычайно талантливые, но незамеченные персонажи (как поэт Языков, например). В салоне, разумеется, очень много проходного материала.

Практика показывает, что пять сотен фильмов, увиденных у Наума Ихильевича Клеймана в Музее кино, дают куда больше, чем диплом, допустим, ВГИКа. Хвала небесам: иногда заядлый синефил и студент киновуза оказываются одним и тем же человеком. Тогда появляется толковый кинематографист.

Кинофестиваль "ArtoDocs" – это такой салон, очень существенно отличающийся от других. Мы отринули множество формальностей, связанных с тем, какие фильмы рассматриваем. Мы подключили режиссёров-участников к голосованию за лучшие работы. На фоне всего этого мы ведём научно-исследовательскую и реставрационную деятельность, проводим ретроспективы и спецпоказы.

У нас обширный конкурс. В этом году лауреатом гран-при за лучший игровой фильм стал кинематографист из Тринидада и Тобаго Яо Рамесар. Пресса на его родине сразу начала радоваться, что впервые в России обратили внимание, что и у них происходит некий кинопроцесс. А ведь если это так, то это странно, согласитесь. Рамесар, в общем, довольно известный режиссёр, выступающий с мастер-классами по всему миру, а отмеченная нами картина "Сестра-бог" – всего лишь первая часть его мистической трилогии. Мы перелопачиваем довольно много материала, чтобы подобные вещи не уходили в песок.

- О Вашей писательской манере говорят, что, дескать, "Наумов пишет винтажно". Вот так номер: автор в самом расцвете сил пользуется выразительными средствами если не эзопова языка и не напевов в духе слепого Гомера, но не желает пополнять ряды тех, кто хлещет неологизмами, безбожно поливает действительность сарказмом подключённого к Интернету. И всё же, как это – "винтажно" в Вашем случае: как у Лескова, как у Чехова или как у Акунина? На каких образцах строили свой стиль?

- Если мы сейчас про "Шёпот забытых букв", то там нет особенной стилизации текста, кроме разве что прямой речи персонажей. А уж Елизавета Английская и Ахилл говорят "винтажно" по нынешним временам, что греха таить. В остальном, текст книги – это почти что естественная речь для меня. Винтажное ли у нас получается интервью?

Полагаю, это сказал кто-то из критиков, и им, вероятно, виднее, чем мне. Говорю совершенно серьёзно и без иронии – со стороны, действительно, виднее. Но иногда их суждения вводят в замешательство. Кто-то сказал, что я пишу "интеллектуальную женскую прозу". Кто-то, что "суровую мужскую". Меня называли "латино-американским писателем". Говорили, что я продолжаю традиции немецкой литературы и что наследую шведской. Я это читаю и слушаю с интересом, хотя последнее смешно невероятно. К стыду должен признать, что я не настолько хорошо ориентируюсь в шведской литературе, чтобы из неё что-то наследовать. Сказки Лагерлёф и Янсон – это совсем не мой жанр. Ларссон мне чужд. Я обожаю Сведенборга, как и многих других христианских мистиков, как Экхарта, как Бонавентуру и какая разница, кто из них швед, кто немец, кто италофранцуз. Стриндберг для меня важный автор, но я от него скорее отталкиваюсь, чем что-то наследую.

Я осознанно стиль не строил, из чего не надо делать вывод, что на него никто не повлиял. Повлияли и ещё как! Я стараюсь по минимуму читать книги, которые не способны повлиять. Просто это влияние столь комплексное, что мне самому оно неочевидно. Если провести параллели с музыкой: какой традиции принадлежит композиция, в которой звучат ситар и волынка? Музыковеды придумали термин world music и успокоились. Но сейчас это понятие вмещает в себя столько, что не значит уже почти ничего. В литературе происходит похожий процесс культурной глобализации.

- "Амфора" издала сборник Ваших пьес и рассказов под названием "Шёпот забытых букв". Но из трёх пьес, вошедших в книгу, две точно не забыты, получив литературные премии. Предисловие к книге написали постоянный соавтор Александра Сокурова Юрий Арабов и вечный Дмитрий Быков. Арабов даже слегка завидует, как Вы из истории, географии и философии точными медицинскими надрезами творите фантастических существ в образе текстов. Быков сравнивает вас со Стопардом и Радзинским, клаяняясь в пояс уму наумовских текстов. По сути, они сказали главное о Вашем мастерстве. Поэтому спросить хочется о том, чего пока нет в текстах Наумова: какая тема или форма пока не даётся, о чём хотите написать, но масштаб ошеломляет?

- Не могу сказать, что проблема упирается в масштаб. Как у большинства активных людей, главная моя беда – нехватка времени. И не просто свободного, а пригодного для работы, спокойного, умиротворённого, происходящего не в ожидании телефонного звонка и не в перерыве между встречами. Есть идея, которую я хочу воплотить в ближайшем будущем, но прекрасно понимаю, что в самом лучшем случае смогу взяться за неё примерно в середине будущего года. Этот сюжет мне очень дорог, и потому я о нём пока ничего говорить не стану. Сейчас я пишу довольно большой non-fiction – книгу об Андрее Тарковском, о позднем периоде его жизни, о его пребывании в Италии, съёмках "Ностальгии". Для этой книги мы с моей женой совершили автопробег по необходимым местам общей протяжённостью 12400 километров. Однако и от книги о Тарковском я сейчас буду вынужден отвлечься на несколько месяцев, а то и дольше. Всё это рассказываю только чтобы объяснить – проблема вовсе не в масштабе.

- У Шмитта об этом спрашивали, но крайне интересно мнение нашего человека. Лев, что общего и в чём принципиальная разница между языком театральной постановки и литературного произведения? Задачи-то выполняют одни и те же, но вот какими средствами вооружена каждая из сторон?

- Законы драматургии носят общий характер. Они применяются в любой прозе, а также в поэзии, в живописи, в музыке, если в них есть сюжет.

Я не могу согласиться с тем, что задачи одни, они именно что принципиально разные. Задачи рассказов, повестей или романов заключаются в том, чтобы развернуть действие в голове читателя. Автор отдаёт свой художественный мир на откуп, снабдив большим или меньшим количеством деталей. Пьеса же предполагает создание зрелища, которое люди будут воспринимать совсем не так, как текст. Перед ними артисты будут ходить по сцене, говорить и совершать действия. Поэтому автору нужно принимать во внимание очень многое, включая законы физики, удобопроизносимость речи, скорость перемещения персонажей, аттракционную составляющую, смену места действия... Некоторые, как например ваш покорный слуга, думают о декорациях с самого начала. Такой жанр, как "пьеса для чтения" представляется мне эфемерным. Пьеса – для театра. Не хотите, чтобы ставили – пишите другую прозу.

Конечно, существуют блестящие театральные постановки, например, "Бесов" в петербургском Театре Европы или "Улисса" в московской Мастерской Петра Фоменко. От этого данные произведения не перестают быть романами. На их основе пишутся инсценировки, которые принимают во внимание существование коробки сцены и живых артистов. И нет смысла говорить ни о конгениальности, ни даже о синонимичности первоисточников и спектаклей.

Таким образом, в драматургии для театра есть множество ограничений, но есть и важные преимущества. Пьеса – жанр непосредственного, достаточно управляемого, практического и конкретного воздействия. Ибсен своим "Кукольным домом" сделал для признания прав женщин больше, чем политики и феминистки его времени. Более того, ему приходилось адаптировать сюжет для вящего доверия зрителей: в варианте для патриархального Лондона Нора возвращалась в семью, тогда как в версии для свободолюбивого Парижа – убегала с любовником. Пьесы Эрдмана и Шварца были мощнейшим орудием расшатывания режима, потому им было не суждено войти в репертуары вскорости после написания. "Мандат" сначала поставили, но потом опомнились.

Нельзя сказать, что другие формы не требуют такого расчета и филигранной продуманности, но они выигрывают от невозможности рассчитать. Основное волшебство происходит, если рассказ, повесть или роман оказываются крупнее, чем их задумывал автор. А великие вещи оказываются крупнее, чем их вообще под силу задумать человеку.

- Между пьесами и рассказами, на взгляд профана, особой разницы нет, но вот литераторы хорошо знают, как это сложно порой – написать стоящий рассказ. Как Вы подчиняете себе малую литературную форму?

- Кто кого подчиняет – вопрос открытый. Мне как раз малая форма близка и естественна. Наверное, самое важное открытие, которое я сделал для себя много лет назад, состоит вот в чём. Так или иначе, любой рассказ рождается из идеи, мысли, реплики героя. Такого рода зачатки, думаю, собирает каждый автор. В конечном варианте текста от зародыша может не остаться ничего – зачастую он отваливается при выстраивании сюжета, который без него не появился бы на свет. Такой занятный парадокс. Но вот что важно: не стоит "выращивать" рассказ из одной такой идеи. Если начать сразу с двух или трёх зародышей и вести их друг к другу с разных сторон, то шансы на успех существенно увеличиваются.

- С особым интересом всегда слежу за книгами о современных музыкантах. И вот удача – Вы были биографом Александра Башлачёва. О западных музыкальных иконах писать если не легче, то всё же не так, как о "советских рокерах". Тот же Джим Моррисон – больше дитя общества потребления, чем чистый бунтарь, потому что The Doors в подполье не загоняли, они создавали моду на эпатаж. Башлачёв же, коему и отпущено было творчества всего-то лет пять, оставил в поколении нынешних 30-40-летних заметный дымный след. И творил он в невнятный период между робкой свободой и вседозволенностью. В нём было что-то от Моррисона, но и только. Какой фигурой был для Вас Башлачёв? Какую главную мысль извлекли для себя, работая над его биографией?

- Для меня Башлачёв – явление, принадлежащее не столько к русскому року, сколько к русской литературе. Из исследования его творчества, из написания его биографий (двух на данный момент) я вынес куда больше чем мысль, формулируемую в виде тезиса. К слову, совсем скоро выйдет моя совершенно новая книга о нём, не являющаяся переизданием "Человека поющего" [книга увидела свет в октябре]. От Башлачёва совершенно невозможно оторваться, поскольку на его примере феномен гениальности становится удивительно наглядным и лаконичным. Его творческий период – четыре года (активных – два с половиной). Он написал чуть более ста текстов, сыграл чуть менее двухсот концертов и радикально повлиял на песенную и поэтическую традиции в весьма ортодоксальной стране. Причём как он этого добился? Он – не поэт-авангардист, который своей целью видит революционное разрушение. Башлачёв использовал весьма архаичные средства, Это совершенно уникальный случай.

В моём понимании, с роком его роднит разве что протестная эстетика. Но и тут он был не как все. Рокеры вокруг него выражали субкультурные, поколенческие, социально-политические, этические протесты. Протест Башлачёва был онтологическим, и потому его песню подхватить никто не смог.

Для меня Башлачёв – это едва ли не последний эпический герой, воплотивший архетип поэта-пророка, неприкаянного скитальца, принесшего себя в жертву для подтверждения собственной проповеди.

- Башлачёв для нашего поколения был в первую очередь поэт, потом уже музыкант и всё остальное. Современная рок-музыка, как ни крути, уходит во внешние формы проявления. Есть ли кто-то сегодня на российской сцене, когда можно считать рок-поэтом, о ком можно написать книгу?

- Написать-то можно о ком угодно, но исходя из предыдущего ответа вы, вероятно, понимаете, что меня никто из современных рокеров не интересует, и рок-эстетика – скорее контраргумент, нежели аргумент. Самые интересные "выходцы" из "русского рока" – это именно отпочковавшиеся люди, нашедшие свою тропу и своё место в культуре. Тут, кроме Башлачёва, я могу назвать Гребенщикова, Курёхина, Летова.

Из современников титаническим поющим поэтом (но не рок-поэтом) я считаю Михаила Щербакова, однако это не значит, что о нём стоит немедленно писать книгу. Хотя познакомиться с его творчеством я от души рекомендую всем.

- Поговорив о книгах, музыке, литературе, завершим на Вашем рабочем месте экскурс в творчество Наумова. Опишите с помощью привычных Вам выразительных средств Ваше рабочее место, за которым Вы создаёте тексты, просто заняты какой-то текучкой. При этом первостепенную важность имеют детали, то есть не само место, а какие элементы его окружают.

- Мы возвращаемся к тому, с чего начали: всякий раз на занятиях со студентами я пытаюсь донести мысль о том, что профессия писателя – не такое уж архаичное ремесло, как это могло бы показаться. В XXI веке необходимо использовать методы XXI века, поскольку стоит быть готовым соответствовать ему.

Моё рабочее место – это мой ноутбук. А территориально я могу писать в самых разных местах. Если я дома, то вокруг меня книжные стеллажи, привычная обстановка. Чаще всего я работаю сидя на диване, а не за столом, как не странно. Дома есть ещё один важный элемент – это кот, который занят тем, что повышает энтропию. Случается, что я работаю на даче или в офисе. Удобный способ концентрации – писать в общественных местах. Для этого я часто использую "Кофе хауз" неподалёку на Петроградской стороне. Но, в общем-то, это может происходить где угодно.

Понижал уровень энтропии в крови Александр Правилов.

 

Поиск

Вход

rss

YouTube

Visitor map


Яндекс цитирования