CAMEL Studio

  • Увеличить размер шрифта
  • Размер шрифта по умолчанию
  • Уменьшить размер шрифта

Статья для пятого тома антологии (В. Мартынов)

Владимир Мартынов

Воспользовавшись случаем издания дисков, которые вы держите в руках, хочу рассказать немного о своем личном опыте соприкосновения со стихией фольклора. В музыкальном училище у нас был предмет под названием «народное творчество». На этих уроках нам ставили какие-то записи и заставляли разучивать «Жил Святослав девяносто лет», «Павочка ходя пирьишки роня» и прочие вещи, которые не вызывали у меня ничего, кроме скуки и глухого неприятия. Эта ситуация не улучшилась и на первом курсе консерватории, хотя там народное творчество преподавала Анна Васильевна Руднева — замечательный ученый, педагог и человек. Поэтому к фольклорной экспедиции, обязательной для каждого композитора-теоретика, обучающегося в консерватории, я относился как к докучливой и досадной повинности, и именно в таком настроении вместе с Вячеславом Щуровым отправился впервые в Белгородскую область, где со мной случилось чудесное перерождение. Экспедиция явилась для меня культурным и жизненным шоком, который только усиливался с каждой новой поездкой. Из деревень Белгородской, Брянской, Вологодской или Архангельской областей фигуры выдающихся и обожаемых мною современных исполнителей — Рихтера, Гилельса, Юдиной и даже самого Глена Гульда — показались мне такими маленькими, будто я смотрю на них в перевернутый бинокль. И дело заключалось, конечно же, не в качестве их искусства самого по себе, но в том, что я вдруг осязательно почувствовал оторванность этих произведений от нашей жизни. Великое исполнительное искусство существовало само по себе, а жизнь — сама по себе, и осознать это мне помогло необычайное многообразие песен разных областей России. Когда я начал задумываться над тем, в чем заключается причина отличия белгородского фольклора от вологодского или архангельского от брянского, то понял, что она таится в ландшафтах и в особенностях окружающей среды. Неповторимый мелодизм и саунд песни как бы прорастал из уникального облика бескрайних лесостепных белгородских просторов, из гулких пространств нескончаемых брянских лесов и из могучих косогоров, сбегающих к Пинеге или Мезени. Песня стала представляться чем-то подобным растению, вид плодов которого напрямую зависит от той почвы, что питает его корни, от того ветра, что колышет его ветви, и в этой взаимосвязи ощущалась какая-то необычайно естественная жизненная наполненность, которой было лишено все, чем я занимался раньше.

Пение составляло нерасторжимое единство не только с окружающим ландшафтом, но и со сменой времен года, сезонными работами, и многими другими жизненно-бытовыми ситуациями, вне которых этот процесс был попросту немыслим. Помню, как во время одной из наших зимних экспедиций по Брянской области, в какой-то деревне под Клинцами мы пытались записать полный круг календарных песен. Сначала все шло хорошо, но, когда мы дошли до весенних закличек, главная запевала вдруг взбунтовалась, заявив, что не будет петь этого, ибо, услышав, как «зимою она голосит по-весеннему, соседи сочтут ее полоумной». Потребовалось применить все свое искусство фольклориста-собирателя, чтобы вынудить эту крестьянскую женщину спеть то, что нам было нужно. В результате мы записали полный календарный круг и уехали из этой деревни с ощущением исполненного долга, но меня не покидало чувство, что мы сделали что-то нехорошее, а быть может, даже совершили преступление. Ведь наши действия практически привели к разрушению гармонической целостности крестьянского сознания, в результате чего нерасторжимое единство звуковой структуры и породившей ее жизненной ситуации распалось, а сама песня превратилась в нечто оторванное от жизни, в что-то подобное мазурке Шопена или интермеццо Брамса, во время исполнения которых можно кашлять и шелестеть программками. Несколько позже я понял: то, что мы делали, является варварским способом собирания фольклора. При настоящем, бережном подходе, как при правильном сборе лечебных трав, нужно учитывать и время года, и время суток, и, может быть, даже фазы луны. В противном случае след фольклорной экспедиции, остающийся после нее в крестьянском сознании, будет подобен следу гусеничного трактора в тундре, который, как известно, может не зарастать десятилетиями.

И тогда же мне открылась еще одна вещь. Я понял, что автентический фольклор кончается там, где начинаются места для зрителей, где речь заходит о публичных выступлениях. И там, где он кончается, начинается этническая, или мировая музыка. Различия между ней и автентическим фольклором порою очень сложно уловить, ибо этническая музыка представляет собой тот же самый фольклор, только уже вырванный из среды своего обитания. Здесь дело обстоит примерно так же, как с вырванным из почвы растением. Оно практически ничем не отличается от того, каким было всего лишь минуту назад, но это уже совсем другое растение — мертвое. Его, конечно же, можно опустить в воду, как розу или веточку сирени, его можно засунуть в ведро с мокрым песком, как новогоднюю елку, из него можно сделать даже что-то вроде икебаны, сохраняющей свой вид сколь угодно долго, но это растение никогда уже не будет живым. Записи, которые предстоит вам услышать на этих дисках — это живые растения. Конечно, они не могут передать все то, что окружает звучание этих песен, однако позволят получить представление о том, что такое растение, наполненное жизнью. Записи пусть и не в полной мере, но все же могут приобщить нас к живому магическому потоку фольклорного звучания. И я желаю вам только того, чтобы это приобщение получилось как можно более полным.

 

Владимир Мартынов
Композитор, музыковед, философ
Москва, август 2014

Фото: Е. Смолянская.

 

Поиск

Вход

rss

YouTube

Visitor map


Яндекс цитирования